Всего понемножку…

Блокнот Альберта Шамеса.

Всего понемногу…
Шутка с кофе
(Из России! — А.Ш.)
Приехал командированный мужик в гостиницу, и поселили его в общий номер (коек на 10). Там мужики пьют, матом ругаются, политические анекдоты рассказывают, а ему смерть как спать хочется… Вот вышел он в коридор, видит девушку-горничную и говорит ей:
— Вас как зовут?
— Лида.
— Лидочка , если вам не трудно, не могли бы вы мне минут через десять принести в номер чашечку кофе? Ну и пошёл назад. Походил по номеру минут пять, а потом говорит:
— Мужики, вы с ума сошли, в гостиницах все номера прослушиваются, а вы Путина ругаете, политические анекдоты рассказываете. Не боитесь?
— Да кому мы нужны? Ты че придурок?
— Ну-ну.
Он подошёл к розетке в стене, наклонился и говорит:
— Товарищ майор, пожалуйста, попросите Лидочку принести мне чашечку кофе…
Мужики пальцами у висков крутят. Вдруг — открывается дверь, и Лидочка приносит чашечку кофе. Всё испуганно замолчали и спать легли. Утром мужик просыпается, никого в номере нет, и Лидочка кровати заправляет. Он спрашивает:
— А где все?
— А забрали всех ночью!
— А меня почему не тронули???
— А очень ваша шутка с кофе товарищу майору понравилась…..

Как вы думаете, что может продать еврей?
Слушаю радио. Идёт научная передача: «Израиль продал Хорватии 320 миллионов … МУХ»!
Сначала подумал, что новость из юмора, но, как оказалось, эта сделка имеет серьёзную научную и экономическую основу. одной из проблем фруктового сельскохозяйственного производства — фруктовые мухи, которые откладывают личинки в плодах и портят их. Основным методом борьбы с этим до сих пор было опрыскивание деревьев химикатами. Так вот, израильская фирма Bio Bee разработана способ разводить фруктовых мух мужского пола и стерилизовать их путём облучения. Потом эти мухи благополучно выпускаются на волю, трахают местных мух женского пола, все довольны, потомства -нет. Как говорится: «И мухи сыты, и фрукты целы»! Технология эта работает не так давно, но уже экономит ежегодно до 10 миллиардов долларов хозяйствам по всему миру.

Сергей Довлатов.
Это непереводимое слово — «хамство»

(С моей точки зрения — «хамство», это примитивное поведение разного рода шпаны! В юности — они повсюду ходят шайкой, отсюда их наглое поведение, к зрелости — не малая часть из них, уже распределены по тюрьмам, где они проходят курсы усовершенствования привычных навыков, а их более удачливые товарищи — методом коррупции — проникли в бизнес и во власть, и теперь тащат за собой — досрочно освобождённых друзей молодости, и все вместе, возомнив себя — хозяевами жизни, ведут себя, как короли. А когда эта шпана добирается до штурвала государства, то получается то, что получилось! Кстати, разве только в одной стране руководят — абсолютно случайные люди, склонные к беспределу и хамству, в отношении тех, кто ниже их по чину , или превосходит — по части достоинств. Ибо, на их фоне, особенно видна никчёмность правящей «элиты». А в сравнении с ними библейский Хам, как неразумное дитя. Он увидел обнажённым отца и превратил это — в хохму, вместо того, чтобы прикрыть наготу — спящего родителя.  Это скорее всего  — бестактность! — А.Ш.)
Рассказывают, что писатель Владимир Набоков, годами читая лекции в Корнельском университете юным американским славистам, бился в попытках объяснить им «своими словами» суть непереводимых русских понятий — «интеллигенция», «пошлость», «мещанство» и «хамство». Говорят, с «интеллигенцией», «пошлостью» и «мещанством» он в конце концов справился, а вот растолковать, что означает слово «хамство», так и не смог.
Обращение к синонимам ему не помогло, потому что синонимы — это слова с одинаковым значением, а слова «наглость», «грубость» и «нахальство», которыми пытался воспользоваться Набоков, решительным образом от «хамства» по своему значению отличаются.

Наглость — это в общем-то способ действия, то есть напор без моральных и законных на то оснований, нахальство — это та же наглость плюс отсутствие стыда, что же касается грубости, то это скорее — форма поведения, нечто внешнее, не затрагивающее основ, грубо можно даже в любви объясняться, и вообще действовать с самыми лучшими намерениями, но грубо, грубо по форме — резко, крикливо и претенциозно.
Как легко заметить, грубость, наглость и нахальство, не украшая никого и даже заслуживая всяческого осуждения, при этом все-таки не убивают наповал, не опрокидывают навзничь и не побуждают лишний раз задуматься о безнадёжно плачевном состоянии человечества в целом. Грубость, наглость и нахальство травмируют окружающих, но все же оставляют им какой-то шанс, какую-то надежду справиться с этим злом и что-то ему противопоставить.
Помню, еду я в ленинградском трамвае, и напротив меня сидит пожилой человек, и заходит какая-то шпана на остановке, и начинают они этого старика грубо, нагло и нахально задевать, и тот им что-то возражает, и кто-то из этих наглецов говорит: «Тебе, дед, в могилу давно пора!» А старик отвечает: «Боюсь, что ты с твоей наглостью и туда раньше меня успеешь!» Тут раздался общий смех, и хулиганы как-то стушевались. То есть — имела место грубость, наглость, но старик оказался острый на язык и что-то противопоставил этой наглости.
С хамством же все иначе. Хамство тем и отличается от грубости, наглости и нахальства, что оно непобедимо, что с ним невозможно бороться, что перед ним можно только отступить. И вот я долго думал над всем этим и, в отличие от Набокова, сформулировал, что такое хамство, а именно: хамство есть не что иное, как грубость, наглость, нахальство, вместе взятые, но при этом — умноженные на безнаказанность. Именно в безнаказанности все дело, в заведомом ощущении ненаказуемости, неподсудности деяний, в том чувстве полнейшей беспомощности, которое охватывает жертву. Именно безнаказанностью своей хамство и убивает вас наповал, вам нечего ему противопоставить, кроме собственного унижения, потому что хамство — это всегда «сверху вниз», это всегда «от сильного — слабому», потому что хамство — это беспомощность одного и безнаказанность другого, потому что хамство — это неравенство.
Десять лет я живу в Америке, причём не просто в Америке, а в безумном, дивном, ужасающем Нью-Йорке, и все поражаюсь отсутствию хамства. Все, что угодно, может произойти здесь с вами, а хамства все-таки нет. Не скажу, что я соскучился по нему, но все же задумываюсь — почему это так: грубые люди при всем американском национальном, я бы сказал, добродушии попадаются, наглые и нахальные — тоже, особенно, извините, в русских районах, но хамства, вот такого настоящего, самоупоенного, заведомо безнаказанного, — в Нью-Йорке практически нет. Здесь вас могут ограбить, но дверью перед вашей физиономией не хлопнут, а это немаловажно.
И тогда я стал думать, припоминать: при каких обстоятельствах мне хамили дома. Как это получалось, как выходило, что вот иду я по улице — тучный, взрослый и даже временами в свою очередь нахальный мужчина, во всяком случае явно не из робких, бывший, между прочим, военнослужащий охраны в лагерях особого режима, закончивший службу в Советской Армии с чем-то вроде медали — «За отвагу, проявленную в конвойных войсках», — и вот иду я по мирной и родной своей улице Рубинштейна в Ленинграде, захожу в гастроном, дожидаюсь своей очереди, и тут со мной происходит что-то странное: я начинаю как-то жалобно закатывать глаза, изгибать широкую поясницу, делать какие-то роющие движения правой ногой, и в голосе моем появляется что-то родственное фальцету малолетнего попрошайки из кинофильма «Путёвка в жизнь». Я говорю продавщице, женщине лет шестидесяти: «Девушка, миленькая, будьте добрячки, свесьте мне маслица граммчиков сто и колбаски такой, знаете, нежирненькой, граммчиков двести…» И я произношу эти уменьшительные суффиксы, изо всех сил стараясь понравиться этой тётке, которая, между прочим, только что прикрепила к своему бидону записку для своей сменщицы, что-то вроде: «Зина, сметану не разбавляй, я уже разбавила…», и вот я изгибаюсь перед ней в ожидании хамства, потому что у неё есть колбаса, а у меня ещё нет, потому что меня — много, а её — одна, потому что я, в общем-то, с известными оговорками, — интеллигент, а она торгует разбавленной сметаной…
И так же угодливо я всю жизнь разговаривал с официантами, швейцарами, водителями такси, канцелярскими служащими, инспекторами домоуправления — со всеми, кого мы называем «сферой обслуживания». Среди них попадались, конечно, милые и вежливые люди, но на всякий случай изначально я мобилизовал все уменьшительные суффиксы, потому что эти люди могли сделать мне что-то большое, хорошее, важное, вроде двухсот граммов колбасы, а могли — наоборот — не сделать, и это было бы совершенно естественно, нормально и безнаказанно.
И вот так я прожил 36 лет, и переехал в Америку, и одиннадцатый год живу в Нью-Йорке, и сфера обслуживания здесь — не то пажеский корпус, не то институт благородных девиц, и все вам улыбаются настолько, что первые два года в Америке один мой знакомый писатель из Ленинграда то и дело попадал в неловкое положение, ему казалось, что все продавщицы в него с первого взгляда влюбляются и хотят с ним уединиться, но потом он к этому привык.
И все было бы замечательно, если бы какие-то виды обслуживания — почта, например, или часть общественного транспорта — не находились и здесь в руках государства, что приближает их по типу к социалистическим предприятиям, и хотя до настоящего хамства здешняя почта ещё не дошла, но именно здесь я видел молодую женщину за конторкой, с наушниками и с магнитофоном на поясе, которая, глядя на вас, как на целлофановый мешок, слушала одновременно рок-песенки и даже как-то слегка агонизировала в такт. С тех пор я чаще всего пользуюсь услугами частной почтовой компании «Юпиэс», и здесь мне девушки улыбаются так, что поневоле ждёшь — вот она назначит тебе в конце разговора свидание, но даже после того, как этого, увы, не происходит, ты все равно оказываешься на улице более или менее довольный собой.
Сергей Довлатов. Собрание сочинений в 4-х томах. Том 4.